Из «Бесконечного тупика» Д. Галковского:

Несомненно, в неприятном реализме отечественной литературы сказалась полуазиатская природа русского мира. Константин Леонтьев интуитивно нашёл очень характерный образ:

Когда Тургенев говорил так основательно и благородно, что его талант нельзя равнять с дарованием Толстого и что «Лёвушка Толстой — это слон!», то мне всё кажется — он думал в эту минуту особенно о «Войне и мире». Именно, слон! Или, если хотите, ещё чудовищнее: это ископаемый СИВАТЕРИУМ во плоти — сиватериум, которого огромные черепа хранятся в Индии, в храмах бога Сивы (т.е. Шивы). И хобот, и громадность, и клыки, и сверх клыков ещё рога, словно вопреки всем зоологическим приличиям. Или ещё можно уподобить «Войну и мир» индийскому же идолу: три головы, или четыре лица, и шесть рук! И размеры огромные, и драгоценный материал, и глаза из рубинов и бриллиантов, не только ПОДО лбом, но и НА ЛБУ!!!

---

… когда Пьер «тетёшкает» (непременно ТЕТЁШКАЕТ. Почему не просто «НЯНЧИТ»?) на БОЛЬШОЙ РУКЕ СВОЕЙ (эти руки!!) ребёнка и ребёнок вдруг МАРАЕТ ему руки — это ничуть не нужно и ничего не доказывает. Это грязь для грязи, «искусство для искусства», натурализм сам для себя. Или когда Пьер в той же сцене улыбается «своим БЕЗЗУБЫМ РТОМ». Это ещё хуже. На что это? — Это безобразие для безобразия. И ребёнок не ежеминутно же марает родителей; и года Пьера Безухова ещё не таковы, чтобы непременно не было зубов; могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализм; это «дурная привычка», вроде привычки русских простолюдинов браться не за замок белой двери, а непременно захватать её пальцами там, где не нужно.

Такая, по выражению Леонтьева, «махровость» литературы совершенно не была свойственна Пушкину. У Гоголя же была в общем обусловлена художественными задачами. Можно добавить, что в последующем, видимо, произошло соединение пушкинского универсализма, масштабности с избыточностью гоголевского языка. Максимальным выражением этого процесса и был Толстой. Его мир по-пушкински широк, но по-гоголевски погряз в материи.